Первая красавица советского кино Ирина АЛФЕРОВА: «В конце съемок «Д’Артаньяна и трех мушкетеров» оператор мне в ноги упал и сказал: «Прости меня за все, что мы с тобой выделывали. Чтобы за эти издевательства вину загладить, я сцену твоей смерти придумал»

Природная, не испорченная усилиями пластических хирургов и визажистов красота сочеталась в ней со скромностью и целомудрием, которые украшали — по определению! — советских девушек и сводили с ума мужчин. Партнер Ирины Алферовой по фильму «Д’Артаньян и три мушкетера» Михаил Боярский любит вспоминать, как к ним на съемочную площадку через милицейский кордон неизвестный гражданин прорвался — поцеловал остолбеневшую Ирину в губы и со словами: «А теперь хоть в тюрьму!» набежавшим блюстителям порядка сдался.

Тогда казалось, весь мир у ее ног, но красной дорожки, ведущей к кинемаграфическим вершинам, жизнь перед ней так и не расстелила, а недавно актриса неожиданно заявила, что терпеть не может, когда средства массовой информации пытаются ее несчастной, вечно страдающей, обделенной представить. Да и с чего бы ее жалеть? Алферова не только профессию получила, о которой другие лишь мечтают, но и в четырех десятках фильмов снялась, на сцену во множестве спектаклей выходила, с блистательными партнерами играла, звания и государственные награды имеет, трижды замужем побывала и четверых детей вырастила (из них троих — приемных). В общем, известная фраза про «Не родись красивой...» — это не про нее.

Ирина всегда шла по жизни так, чтобы — упаси Боже! — не замараться: наотрез от ролей отказывалась, если те были ее реноме недостойны, участия в низкопробных фильмах и сериалах избегала и интервью, в которых нескромный вопрос мог прозвучать, не давала. Ее однокурсник Иосиф Райхельгауз, ныне художественный руководитель театра «Школа современной пьесы», где Алферова с 1989 года играет, сокрушался, что из-за своей переборчивости актриса многого себя лишила. Он, мол, понимает режиссеров, которые найти с Ириной общий язык не смогли, — слишком высоко планку она подняла и возвращаться с небес на землю не желает, а под конец добавил: «Еще ребенком я смотрел на актеров и думал, что они никогда в туалет не ходят. Вот Ира из тех артистов, которые таки не ходят».

Откуда в ней такое стойкое отвращение к низменным сторонам бытия? Попробуем догадаться... Недавно Алферова призналась, — шепотом! — что в ужасном окружении выросла: среди пьяни, грязи и скандалов. Потом уже ушлые журналисты раскопали, что жизнь семьи превратил в ад отец Ирины — каждое его утро с бутылки начиналось, а вечер пьяным пением на балконе заканчивался: его любимую «Враги сожгли родную хату» знал назубок весь двор... Из-за пагубной привычки он работу потерял, а затем и обеих ног лишился — под трамвай попал. «Очень страшно, когда в тебе ощущение настоящего горя, беды пробуждается и когда ты, маленькое существо, хочешь отца убить, потому что видишь, как маме плохо», — проговорилась однажды Алферова...

Эта же среда (плюс наследственность?) ее старшую сестру погубила: за два года до смерти та стала спиваться, много курила, крыла свою неустроенность отборным матом... Ушла Татьяна в 97-м, отставив сиротой 10-летнего сына, которого растила одна. Могла ли Ирина бросить мальчишку в Новосибирске, обрекая на повторение этой судьбы? Вопрос, как говорится, риторический...

Слово «закрытая» применительно к этой актрисе звучит не реже, чем «красивая», — об этом вспоминаешь невольно, когда многочисленные телепрограммы смотришь, женщинам Александра Абдулова посвященные: любимым и не очень — там душевному стриптизу дамы предаются, которых пылкий актер вниманием на своем бурном жизненном пути одарил. С Алферовой он 17 лет прожил и еще 20 после разрыва официально развод с ней оформить отказывался, однако на телешоу актрису мы никогда не встретим, сколько бы денег за участие ей ни предложили. Никто упреков и истерик от нее не услышит, скандальных сцен в ее актерском и женском исполнении не увидит...

О том, что у моей собеседницы на душе, можно только догадываться. Ее дочери до сих тяжело вспоминать разрыв матери и Александра Абдулова (Ксения, кстати, его отчество носит, а не родного отца-болгарина, который первым мужем Ирины был), но, по ее словам, лишь в третьем браке мама плакать перестала, а до этого слезами каждый день обливалась. Да и сама Алферова не раз публично при­знательность своему нынешнему супругу актеру Сергею Мартынову выражала за то, что смеяться ее научил. Ну а с другой стороны, если она обрела, наконец, долгожданную тихую гавань, то почему была категорически против того, чтобы дочь замуж за актера выходила?

Ирина всегда хотела, чтобы окружающие считали ее не столько красивой актрисой, сколько талантливой. В ГИТИСе она нимфетку играла, которая до второго курса в бантиках ходила и с куклой спала, в «Ленкоме», где ей ни одной крупной роли не дали, — ледяную красавицу, а 25 лет назад, чтобы изменяющего ей Александра Абдулова уязвить, в клипе с Александром Серовым счастливую женщину сыграть решила. Увидев, что это действует, из образа выходить она не стала, в том же духе продолжила (даже когда Александр из жизни ушел), можно сказать, с ролью срослась, но чем горячее Алферова доказывает, как замечательно ей сегодня живется, тем больше кажется: убедить, что счастлива, она не других хочет — себя...

«Никогда я красивой себя не ощущала — в этом смысле в себе не очень уверена»

— Смотрю, Ирина, в ваши совершенно очаровательные васильковые глаза и понимаю, что...

— (Перебивает). Нет-нет, у меня зеленые!

— Видите, значит, освещение здесь такое — обманчивое, но я понимаю, почему до сих пор самой красивой женщиной России вас признают. Ваша прямо-таки неземная красота спросить заставляет: кому из родителей вы этими внешними данными обязаны, кто вас так щедро одарил — мама или папа?

— Ну, я, получается, сразу с этим согласиться должна...

— А спорить бессмысленно...

---

---

— Ой, а по-моему, это как-то нескромно. Давайте тогда просто о родителях — они у меня очень красивые. Папа — сибиряк, мама — польско-белорусского происхождения, из-под Могилева. Она беленькая вся, с косой, а папа — черненький цыган.

---

---

— Цыган?

— Ну, типаж такой: черные кудрявые волосы, орлиный нос, весь такой тонкий.

— «Кудри лихо вьются по плечам»?

---

---

— Да, и все в него влюблены были. Вообще, красивой они были парой, им всегда говорили: «Вам надо побольше детей рожать» — это даже я помню.

Из интервью журналу «7дней».

«Я счастлива, что мамины надежды оправдала и в жизнь ее мечту воплотила. Мама хотела актрисой стать, очень красивой была, но... Родившаяся в 1922 году, она к тому поколению относится, чью жизнь перечеркнула война, — прямо со школьной скамьи мама добровольцем на фронт ушла. Кроме огромных голубых глаз, у нее необыкновенно длинные волосы были, остричь которые старый цирюльник не смог: «Я под трибунал пойду, устав нарушая, но красоту эту отрезать рука моя не поднимется! Ты их прячь, детка, от всех, чтобы меня за нарушение приказа не расстреляли», и мама до самой победы прятала.

После войны она в Новосибирск вернулась, в юридическую школу поступила, где с папой и познакомилась. Я абсолютной маменькиной дочкой росла, к маме какую-то невероятную любовь и нежность испытывала. Вместе с мамой в Москву в театральный институт поступать приехала — с косичками, с бантами голубыми, в платье с белым воротничком и с куклой в руках. Прохожие, у которых мы спрашивали, как к театральному институту пройти, нас отговаривали, пугали тем, что только по блату туда поступают и сплошная богема там учится, а хорошей девочке делать нечего».

---

---

---

---

---

---

---

---

---

---

---

Из интервью журналу «7дней».

«Сколько себя помню — всегда играла. В детстве мы всем двором сказки ставили, по праздникам целые представления разыгрывали — для импровизации мне чуточку свободного времени нужно было и кусочек пространства. Уже в старших классах я случайно на один из концертов в Доме ученых нашего знаменитого новосибирского Академгородка (он только создавался) попала — там ко мне мужчина подошел и сказал: «У нас здесь театральная студия есть, но нет героини — попробовать не хотите?». Мне совершенно естественным показалось делать то, чем и так в свободное время я занималась, но только в настоящей театральной студии.

Это было невероятное, сумасшедшее время, вместе со мной на сцену и студенты, и 40-летние академики, и научные сотрудники выходили, причем у всех дикая потребность высказаться была, понять, осознать... Кажется, все запрещенное на тот момент мы сыграли, а главный режиссер стихи Гумилева и Ахматовой мне приносил — я аккуратным почерком в тетрадку их переписывала и потом перечитывала.

В студии настоящую прививку театром я получила, и когда наш руководитель спросил, кем я хочу быть, ответила: «Актрисой». — «Ну это понятно, — сказал он, — а куда поступать собираешься?». — «В Новосибирское театральное». Тогда он фразу про­изнес, которая все изменила: «Если действительно актрисой быть хочешь —только в Москву езжай, в ГИТИС».

Когда в институт мы приехали, полным ходом второй тур шел. Я уже было отчаялась, но кто-то из преподавателей, увидев меня в коридоре, велел: «Ну-ка, идите, попробуйте». Я какое-то стихотворение проч­ла и услышала: «А танец вы приготовили?», а я и знать не знала, что его надо готовить. «Импровизировать смогу», — прошептала. Танцевать я любила, когда-то даже быть балериной хотела. После второго тура я поняла, что меня отметили — в общем, поступила, место в общежитии получила».

— Когда, в каком возрасте, вы красивой себя ощутили?

— Никогда я красивой себя не ощущала (смеется), это, знаете, от характера идет — кому что в жизни надо. Мне всегда что-то понять хотелось, осознать, прочитать, в чем-то разобраться, до чего-то докопаться, поэтому не до внешности было, то есть я в этом смысле в себе не очень уверена: мне надо все время комплименты говорить — все время!

— То есть или у вас зеркал дома нет, или это невероятная скромность...

— Не скромность, а умение правде в глаза смотреть, но дискуссию сейчас устраивать не хочу. Первой красавицей себя не считаю, но и отрицать ваши слова не хочется, потому что и так постоянно себя принижаю и критикую безумно, и журналисты с радостью это подхватывают. Естественно, все свои картины придирчиво я оцениваю, все свои театральные работы раскритиковать могу и этим всю жизнь занимаюсь, а потом мысли свои и слова в статьях ваших коллег читаю, и близкие возмущаются: «Прекрати изъяны выискивать! — враги это и без твоей помощи сделают».

— Кто же тогда, по-вашему, неотразим, кого красавицами вы считаете?

— В кинематографе для меня одна красивая женщина существует, которую я люблю бесконечно, — Роми Шнайдер: красивее ее нет никого. Голливудские актрисы мне как-то не нравятся...

— Холодные, да?

---

---

— Ну, какими-либо эпитетами их награждать не хочу, просто мне их красота понятна. Ну, то есть, у кого-то глаза хороши, у кого-то изумительной формы нос, у кого-то еще что-то, а вот так, чтобы все еще и с внутренним миром сочеталось, с характером — этого нет. У Роми Шнайдер все гармонично, и еще в ней какой-то трагизм есть (хотя не это женщину украшать должно). Коротко тут, пожалуй, и не скажешь, но она — личность, и я это ощущаю, когда ее лицо вижу и то, как Роми во всех картинах, даже самых плохих, существует. Она очень искренняя — если что-то делает, то по велению сердца и иначе не может: никакой игры, никакой, знаете, работы на имидж — она такая, какая есть, и при этом прекрасна. Мне нравится в ней все: что она говорит, как живет, вся ее биография. Она влюблялась, и она безумно любила, и когда ее красавец бросил, который тоже мне нравится, Ален Делон...

— А красивый мужик?

---

---

— До невозможности! Все-таки такая яркая красота нужна — я имею в виду в кино, и это, конечно, неправда, что она мешает, хотя у нас всегда с ней боролись...

Ну, с Роми Шнайдер закончим — они долго вместе были, а потом он ее бросил...

— Записку оставив...

---

---

— ...в которой написал, что к другой ушел. Просто я эту актрису очень люблю, много читала и до сих пор все о ней скупаю, потому что мне это помогает. Вот ты живешь, что-то делаешь, обо всем в суете забывая, а потом вдруг себя как-то собрать надо, и мне достаточно буквально на одну минуту какой-то ее фильм включить, ее портрет увидеть, посмотреть, как она что-то делает, голову поворачивает, и у меня сразу раз! — и все собирается. Вот как такое возможно? Для меня это непостижимо — видимо, тут и чисто по-человечески что-то должно совпасть.

«Смотришь на Делона и понимаешь: настолько он хорош, что не влюбиться нельзя»

— Раз уж вы Алена Делона вспомнили, спрошу: а эталон мужской красоты для вас кто?

— Ну, Делон, безусловно, тоже, особенно в молодости. Эти глаза, эта какая-то необыкновенная улыбка — вот смотришь, и просто взгляд режет, понимаешь, что настолько он хорош, что не влюбиться нельзя. Такой мужчина, конечно, должен киноактером быть, и это неправда, когда уверяют, что любой человек может с успехом сниматься... У нас очень долго красивых не признавали, в кинематограф их не пускали.

— Серьезно?

— Да, это пороком считалось, то есть стойкое убеждение бытовало: если ты некрасивый (я к этому привыкла и по своему опыту сужу), значит, талантливый.

— Одно как бы отсутствие другого компенсирует?

— Да, тогда уж ты все можешь — вот тебе карт-бланш, а если красивый, значит, чего-то тебе не дано.

— Ну а актрисе красота нужна?

---

---

— Только красота и нужна! Знаете, мне высказывание Моисеева очень понравилось — великого балетмейстера, который уже умер.

— Игоря, в смысле, Моисеева — с Борисом не путать...

— Не путать (смеется). Его спросили: «Кого бы в ансамбль вы взяли: красивую танцовщицу, но не­талантливую, или не­красивую, но талантливую?», и он ответил: «Красивую — из нее я талантливую сделаю», и знаете, это правда. Мне кажется, если женщина красива по-настоящему, талантливую из нее сделать просто: надо лишь кое-что ей объяснить...

— Моисеев нужен...

— Обязательно, хотя Моисеев любой женщине необходим. Нужно разъяснять просто, что и как, какие-то погрешности вовремя корректировать.

— Еще студенткой ГИТИСа вы счастливый билет вытащили — роль Даши в киноэпопее «Хождение по мукам», где также Юрий Соломин играл, Светлана Пенкина... Казалось бы, с таким мощным стартом карьера уже предрешена — вы тоже так думали?

---

---

— Нет, и хотя ничего никому уже не докажу, но я другая — мне все время что-то преодолевать, доказывать надо... Как вам сказать? Я вот по легкомысленным актрисам вижу: им действительно достаточно того, что их сняли, — они счастливы, а я — нет, потому что мне нужно самой видеть, что что-то стоящее сделала. Тут, правда, и критики мне «помогли», и окружающие, и коллеги: критиковали меня после этой работы нещадно — нещадно!

— Почему?

— Это уже на их совести, почему, но я столько гадостей после этой картины услышала, что даже сейчас расплакаться могу — вот вспоминаю и сразу... (В глазах слезы появляются). Видите как?

— Нет, плакать мы сегодня не будем...

— Просто, когда вы так говорите, не­вольно в то состояние погружаешься и уже как бы изнутри все воспринимаешь. Ну, это чисто женское — я за свою жизнь очень много нелицеприятного услышала, и только мой сегодняшний муж...

— ...хорошие слова нашел...

— Вот он моим Моисеевым был (смеется)...

— И опять-таки с Борисом не путать...

---

---

— Ой, нет, моего мужа ни с кем не спутаешь. Он первый мне сказал, что я имею право на сцене стоять, что я лучше всех — он вот единственный, кто мне это объяснил.

— Поэтому и стал мужем?

— Нет, мужем до этого стал (смеется), а потом увидел, что домой после спектаклей в отчаянии я приходила: «Господи, я ничего не могу, у меня ничего не получается, все лучше меня». Сережа знаете как поступил? Как врач, как психотерапевт. На спектакль пожаловал и после финальной сцены ко мне в гримерку зашел. До сих пор помню, как, пристально глядя на меня, он спросил: «Ну, что? Чем-то ты недовольна?». — «Да, — я ответила. — Как вот я вышла — ну что это такое?». Тогда спектакль «Все будет хорошо, как вы хотели» шел, из трех новелл состоящий. В первой из них — она «Женщина-мечта» называется — я на сцене в закрытом пальто появлялась и говорила: «Солнце осеннее неторопливо склоняется к закату, и в природе тепло, светло, приятно», — это на аудиторию произносила, как бы ее согреть стараясь, и тут пальто распахивала, а под ним белое платье. Он спросил: «Ты, когда пальто сняла, слышала, как восхищенно зал отреагировал: «А-а-а!». — «Да, слышала». — «Ну это же то, чего у других нет, — неужели для тебя выше признание существует? Только ты можешь это сыграть так, чтобы тебе сразу поверили, и только ты должна на сцене стоять» — он мне такой монолог произнес...

— Артист!..

---

---

— Нет, не артист.

— Любящий человек...

— Нет, он очень жестокий, и если что-то ему не нравится, его уже не переубедишь, и пытаться не стоит, поэтому, я считаю, он...

— ...Моисеев!

— Он сделал то, что с каждой женщиной должны Моисеевы делать.

«Хилькевич должен памятник мне поставить за то, что зрители в этой роли меня полюбили, ведь все, что в картине вы видите, я сделала сама»

— После Даши — несколько лет прошло! — вы Констанцию в фильме Юнгвальда-Хилькевича «Д’Артаньян и три мушкетера» сыграли, и до сих пор многие ваши поклонники и даже противники по этой роли вас знают. В творческом коллективе, о котором столько легенд ходит, легко вам работалось? Мне вот Михаил Боярский рассказывал, что актеры на съемках вытворяли, как упоительно творческий процесс проходил, какой это праздник был бесконечный...

— Ну, им-то, конечно, то время вспоминать хорошо. Они и жили, как мушкетеры: верхом на лошадях врывались и женские сердца покоряли, а мне сложно было, очень сложно, и первый, кого я до конца своей жизни ругать не перестану, — это режиссер Хилькевич, который... Говорят, прощать надо, а я вот его не прощаю. Меня на роль утвердили, я пробы прошла... Они действительно потрясающие были, не утвердить меня просто нельзя было, а потом из-за того, что я не очень положительно о нем отзыва­лась, Хилькевич какую-то совершенно жуткую версию придумал, будто это не его выбор был, а наверху, в Госкино, сделанный.

— То есть режиссеру, что ли, вас навязали?

— Да, поэтому я говорю все время: «Господи, ну скажите: кто этот благодетель? Я хоть за него свечки ставить буду».

— Может, у Юнгвальда-Хилькевича, когда он начал это рассказывать, склероз уже начался?

— Нет-нет, это месть такая...

— Месть? За что?

— За то, что плохо о нем отзываюсь, но хорошо не могу, потому что всем, что в этой картине сделала, обязана только себе. Он ни на йоту мне не помог — меня не одевали, не гримировали, не причесывали, свет мне не ставили — со мной даже не репетировали. Я приходила, меня губкой маз­нут, и на этом все. Репетировал он со всеми, с Тереховой — сутками, а я целый день сидела и ждала. Потом камера включалась, снимать начинали, я шла, и все, что знаю, что в голову мне приходило, делала. Единственным, кто вступился, был Миша Боярский — он как-то все понял и меня защищать стал: это я почувствовала, это было...

— Справедливый д’Артаньян...

---

---

— Да, справедливый, и как-то даже с Хилькевичем поссорился. Помню, тяжелейшую сцену с песней, с танцами снимали, и Миша спросил: «А где балетмейстер?». Режиссер в ответ: «Какой балетмейстер? Нет никого и не будет». Миша: «Как это?». В общем, вспылил, стал ругаться, а я молчала, понимая, что никто меня не слышит и не видит, поэтому надо просто выходить и работать. Боярский еще какое-то время чертыхался, а потом руками развел: «Ну, все, балетмейстера не будет — начали». Включили, короче, камеру, и...

— Экспромт выдали...

— Абсолютный! — представляете? Я просто это мгновение помню, когда встала и думаю: «В то время какие танцы могли быть?». В ту же секунду — камера уже работала — я сообразила, что можно реверансы делать: кланяться стала, какие-то па изображать, Миша давай за мной бегать.

— Вообще, удивительная история: такие две роли, казалось бы... Весь Советский Союз посмотрел, все мужики влюбились, а в Театре имени Ленинского комсомола под руководством Марка Анатольевича Захарова вас не замечали. Александр Абдулов, за которым вы тогда замужем были, исключительно звездные роли играл, а вы 10 лет в массовке стояли...

— Грустная что-то беседа у нас получается (смеется)...

— На веселую мы еще вырулим, но проблема-то в чем заключалась?

— Не знаю я, в чем, и в данном случае винить никого не хочется. Хилькевича я ругать могу, потому что он просто бессовестно ко мне относился, — он должен памятник мне поставить за то, что зрители в этой роли меня полюбили, ведь все, что в картине вы видите, я сделала сама, даже без оператора, который в конце съемок мне в ноги упал и сказал: «Прости меня за все, что мы с тобой выделывали. Чтобы за эти издевательства вину загладить, я сцену твоей смерти придумал — мы тебя на бархате снимем, очень красиво будет». И он эту сцену соорудил, когда на бархате я улетаю.

Что же касается театра, тут я ничего однозначно сказать не могу, потому что очень Захарова уважаю. Когда человек столько замечательного сделал, какие могут быть упреки? Вообще, невозможным считалось, чтобы театр так долго планку держал и самым звездным, самым интересным оставался.

— Да, век театра, увы, короток...

---

---

— 15 лет максимум. Без­услов­но, какие-то закономерности существуют — и Станиславский об этом писал, и Немирович-Данченко, и все критики театральные, а «Ленком» вопреки всему держится, новое поколение актеров Захаров воспитал, поэтому в чем-то его обвинять права я не имею...

О себе могу только сказать, что, конечно, это несправедливо было, и я очень наивный человек — вот и все, потому что потом уже какие-то вещи узнала, случайно. Люди просто подходили и говорили: «А вот это... А вот то...», но я ничего не видела и не слышала, более того, к театру с благоговением относилась... Когда театральный вуз заканчивала, в кино сниматься вообще не хотела, считала, что там порок, там не­интересно, там гадость одна, а театр — это святое, поэтому, если бы меня тогда в провинциальный театр какого-нибудь Урюпинска пригласили, я бы уехала: вот до такой степени вера в предназначение силь­на была — так нас воспитывали.

«Как же это несправедливо! Я уже могла все, и вот роль в пьесе получаю, где Захарова и Чурикова инфернальных женщин играют, а я — даму, которая в обезьяну на балу превращается»

— Простите, но даже с точки зрения менеджмента ваше прозябание в «Ленкоме» на второстепенных ролях нелогично. Вот я себя на месте Захарова представляю: если у меня в труппе всесоюзно известная актриса есть, ей глав­ные роли давать надо — это же и театру плюс...

— Я сейчас время то вспоминаю и думаю: «Как же это несправедливо!». Более того, можно было просто какой-то спектакль на откуп мне дать, потому что из тех, кто со мной параллельно играл, я никого не могу выделить, не могу сказать, чтобы кто-то лучше, чем я, был. Если бы кто-то действительно гениальным оказался, я бы воскликнула: «Ну, там у нас такие актрисы!», но с теми, что в труппе были, я успешно могла конкурировать в том качестве, в котором тогда находилась...

— В той форме...

— Нет, именно в том качестве, даже в танцевальном. Знаете, если в математике ясно, кто теорему доказывает лучше, кто чуть похуже, то в драматическом искусстве все не так очевидно — талант тут однозначно оценить нельзя. (Пауза). Или тоже можно? Не знаю, я считала, что нельзя.

В данном случае танец — это математика, он, кто есть кто, проявляет, и если ты в нем других превосходишь, все сразу как на ладони. Вот я лучше всех танцевала, потому что это любила, к тому же если изначально пластика в тебе заложена, она непременно проявится. Во мне пластика есть, и до сих пор я танцую: сейчас во всех ан­терпризных спектаклях какие-то танцы стала вводить, потому что понимаю: это магия какая-то — чисто моя, Богом мне данная. На зрителей она действует, так почему ее не использовать? И вот, даже ког­да я танцевала, Захаров мне говорил: «Ири­на Ивановна, уйдите со сцены», а все ос­тальные, не танцующие, оставались — ужа­сающе двигались, но оставались.

— Ну, актеры «Ленкома» вполголоса мне говорили: «Да при чем тут Алферова или кто-то еще, когда просто Александра Захарова есть?»...

— Нет, она потом появилась, не сразу — сначала ее не было.

— То есть вопрос все-таки в этом?

— Нет-нет, это уже история не моя — других актрис, но тут все понятно, мне даже быть с ними заодно не хочется... В данном случае, я думаю, любой отец так же поступил бы — к сожалению, это правда.

— В одном из интервью вы сказали: «Из театра я ушла, когда Захаров мне характерную роль в спектакле «Игроки» предложил, где я должна была... рычать. Я не выдержала и не зарычала»...

---

---

---

— Так и было. Это, по-моему, просто бес­предел — в 39 лет я в отличной форме была, все уже на сцене умела...

— ...и опыт какой имели...

— ...просто богатейший. Опять же, если относительно внешности спорить мы будем, то по внутренне­му содержанию с кем-то себя сравнить не могу — я изумительный материал для сцены, для драматургии накопила, а тогда на пике формы была. Как раз «Ночные забавы» вышли и я уже могла все, и вот роль в пьесе получаю, где Саша Захарова и Инна Чурикова инфернальных женщин играют, их в красивые платья одевают, а у меня роль дамы, которая в обезьяну на балу превращается... Так и написано было: «Покрывается волосами, начинает рычать, кричать, матом ругаться».

Я на три репетиции походила, посмотрела, что другие инфернальные женщины делают... В общем, поняла, что эта моя роль в данном случае насмешкой выглядит, — еще и Саша Абдулов главную роль играл. Мы же и расстались во многом на почве того, что он игроком был, то есть это вообще наша семейная тема — там можно было так сыграть! Я к Марку Анатольевичу подошла и сказала: «Это, знаете, как-то совсем уже бессовестно». Не в курсе, услышал он меня или нет, но пробормотал: «Да, наверное, я не прав. Наверное, наверное! Давайте никому говорить об этом не будем, — но на репетиции вы тихо не ходите».

Вообще, кого-то вот так ругать... Не моя это тема... Начали мы с того, что я обо всех отзываюсь нелестно, что мне не идет и не нужно. Никогда ничего подобного я не делала, просто вы такие вопросы мне задаете, но буквально недавно вдруг поняла: действительно, если к людям успешным, что-то сделавшим ты относишься, то другие, у которых так не получилось, все против тебя. Я этого не знала и подножек не ожидала, потому что вреда никому не причинила: я, в общем, достаточно тяжело в своей профессии шла — за что же меня не любить и мне вредить? Увы, как я поняла, многие этим специально занимались и пакостили.

— Как это за что вредить? А за красоту?

— Ну, неотразимой я себя не считала, поэтому... Я все время работала, работала и работала...

— ...не до красоты было...

— Да никогда я о ней не думала!

«Человеку уважение к себе необходимо. Почему я должна приходить и опять экзамены сдавать? Почему на меня надо кричать: опоздала ли — не опоздала»

— С тех пор как из «Ленкома» ушли, антрепризу вы полюбили. Я несколько спектаклей видел, где со Львом Дуровым вы блистали...

— Видели?

— Да, конечно...

— И вам понравилось? Честно?

— Очень понравилось — и Льва Конс­тантиновича я вообще обожаю, царствие ему небесное, поэтому и к дра­матургическому материалу вопросов у меня не возникло — это уже второстепенно было. Ну а вы антрепризу за что любите?

— За то, что она меня любит (смеется) — а как иначе? Не знаю, что бы я без нее делала, — вы что! Во-первых, антреприза — это свобода. Я в школе училась, потом в институте, потом в театре служила, и подчиняться уже не могу, не хочу. Я достаточно дисциплинированный человек, сознательный и неглупый, какие-то правила, которые остальными принимаются, никогда не нарушу, но давить на актера нельзя, мне кажется, это бессовестно.

Вообще, человеку уважение к себе не­обходимо. Почему я должна приходить и опять экзамены сдавать? Почему на меня надо кричать: опоздала ли — не опоздала, а в театре это происходит, поэтому антреприза для меня — прежде всего свобода: ты режиссера выбираешь, роль, партнеров. В театре списком труппы ты ограничен, не всегда твои партнеры имеются, а это тяжело. Вот в антрепризе мне легко, потому что... Хотя тоже уже тяжело, потому что...

— ...хороших актеров все меньше?

— Мое поколение, мои партнеры покидают этот мир очень быстро — те, с кем играть в поддавки не нужно, потому что замечательные актеры старших поколений и младших есть, но любовь с ними уже не сыграешь.

— Вы о фильме «Ночные забавы» вспом­нили — прекрасное кино с абсолютно гениальным, по-моему, Евстигнеевым...

— Там все гениальные!

— После этой картины снимались вы мало, что мне какой-то несправедливос­тью кажется...

— После нее, если вы помните, перестройка наступила...

— ...потом перестрелка...

— Тогда все студии, как вы знаете, разрушены были, просто до основания, и фильмы вообще не снимались, поэтому мне, как, впрочем, и всем другим актерам, не очень повезло, а с другой стороны, повезло, потому что театр был, который я никогда не оставляла, и антрепризы, поэтому пустых залов не помню, не помню, чтобы в простое была. Да, кино не было, но был театр, мы ездить тогда стали, и Саша Абдулов объединение «Ленком» создал, где спектакли свои ставил. В последний «Все проходит» он и меня пригласил — одним словом, я всегда безумно задействована была, на сцену и до сих пор буквально каждый день выхожу. У меня просто свободная неделя сейчас выпала — это за полгода первый раз, и я все успеть пытаюсь.

— От телесериалов, как правило, вы отказываетесь — почему?

— Ну, понятно, почему.

— Халтурить не хотите?

— Нет, я к этому так не подхожу. Что значит халтура? Это по отношению к молодым нашим коллегам нечестно. Неужели какой-то актер может прийти и сказать: «Вот я здесь схалтурю»? Все же что-то сыграть хотят, что-то вложить — в любой ситуации, даже понимая, что режиссер плохой.

— Ну, в нынешних сериалах поспешность видна, гонка, поверхностность...

— Да, но актеры-то зачастую не виноваты. Они все равно хотят, чтобы их увидели, хотят что-то в полную силу сыграть, и многим это удается. Вины нашей в том, что все сериалы заполонили и они не все добротные, нет, тем более уже много качественных появилось...

— Вы, тем не менее, в них сниматься отказываетесь...

— Нет, если стоящая роль есть, или это классика, или хороший — хотя бы с натяжкой — режиссер приглашает, я соглашаюсь, правда, на хороших в последнее время как-то мне не везло, но от ролей, которые предлагают, уверяю вас, отказаться легко. Сказать, что в деньгах я купаюсь, не могу, но они все-таки не самое главное. В последний раз очень большой гонорар за какую-то рольку мне посулили, но я, когда сценарий читала и понимала, что потом испытывать буду...

— Стыд, да?

— Ну, надо ведь на какие-то премьеры приходить, презентации... Нет, даже не о результате я думаю, а о процессе, съемки в кино — это же ожидание. Вот ты сидишь и ждешь, когда тебе скажут: «Камера!», и я должна буду в этом образе ждать, а мне так не хочется. «Ну что делать? — с мужем советуюсь. — Такие деньги предлагают! Соглашаться?», а он: «Если душа не лежит, отказывайся». Поддерживает меня, хотя, если взялся, надо же работать, поэтому «нет» я достаточно легко говорю: «Вы знаете, — объясняю, — я другим способом заработаю». В театре пусть меньше платят, но я буду каждому спектаклю радоваться и честно на жизнь зарабатывать, а не безобразием этим себя марать.

(Продолжение в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter